Максимилиан Александрович Волошин. Жизнь и творчество русского поэта

Максимилиан Александрович Волошин

ГлавнаяВоспоминания современников

Эмилий Миндлин. Из книги «Необыкновенные собеседники». Часть 2

Во "Флаке" я и познакомился с Максимилианом Волошиным. Он был в черном пальто поверх костюма с брюками до колен и в толстых чулках, в синем берете. Это произошло днем в полутемном подвале, когда столики были сдвинуты в сторону, а в части подвала, свободной от Роликов, собрались "свои" -- поэты, художники, и среди них Мандельштам.

-- Ну, разумеется! Мандельштам нелеп, как настоящий поэт!

Это была первая услышанная мною фраза Волошина, с которой он спустился в подвал. Он произнес ее в присутствии тотчас вскинувшего голову Осипа Мандельштама. Оказалось, Волошин не дождался Мандельштама в условленном месте и хорошо, что догадался зайти в подвал.

Фразу о нелепости Мандельштама, как настоящего (иногда говорилось "подлинного") поэта, я слышал от Волошина много раз, так же как и то, что "подлинный поэт непременно нелеп, не может не быть нелеп!".

Сам Максимилиан Александрович Волошин был поэт подлинный, очень большого таланта, огромной поэтической культуры, глубоких и обширных знаний, четких пристрастий и антипатий в искусстве. Но вот уже в ком не было ничего "нелепого"! И это несмотря на все своеобразие его внешности, на вызывающую экстравагантность наряда, на всегдашнюю неожиданность его высказываний и поступков. Нелепость предполагает необдуманность, несоразмерность, нерасчетливость. В Максимилиане Волошине было много необычного, иногда ошеломляющего, но все обдумано и вот именно лепо!

Лепой была и его склонность эпатировать -- поражать, удивлять. "Пур эпате ле буржуа" {"Эпатировать мещан (буржуа)" (фр.).} было выражением, которое в его устах звучало почти программно. Он готов был собственными руками рушить созданные буржуа дурного вкуса произведения искусства. Но дальше эпатации буржуа его буйство в искусстве не шло. <...>

Мандельштам уверял, что и "христианство" Максимилиана Волошина будто бы тоже от его всегдашней потребности эпатировать. Мол, Волошину в себе самом нравится то, что он -- христианин, он вообще нравится самому себе. "Хорошо быть Максимилианом Волошиным мне..." Но увлечение христианской философией у Волошина возникло задолго до того, как это увлечение могло бы эпатировать среду, в которой Волошин вращался,-- до революции. Это увлечение отнюдь не шло против течения в среде, близкой Волошину.

Но что этот эрудит, христианин-философ всерьез относился к отнюдь не христианским приметам и верил в их действенность так же сосредоточенно, как и в постулаты христианства,-- я убедился однажды на опыте. Он встретил меня на верхней улице в Феодосии и, увидев, что я иду навстречу ему с двумя ведрами, наполненными водой, весь как-то сразу от удовольствия просветлел. Воду для дома мы набирали тогда с уличной водопроводной колонки. Я смутился, представ перед Волошиным водоносом. Но Волошин был чуть ли не благодарен мне. Он принялся объяснять, что встреча с несущим полные ведра -- проверенная примета и сулит удачу в делах. Когда, неуверенный, не разыгрывает ли меня Волошин, я отпустил какую-то шутку насчет суеверий, Волошин назидательно и очень серьезно предостерег от пренебрежения к "разуму недоступным вещам". Приметы для него были явлениями непознаваемого, "недоступного разуму мира"...

Волошин любил не только эпатировать. Он был прирожденным мистификатором. <...>

Черубина де Габриак -- наибольшая и самая известная из мистификаций Волошина. Но и в мое время в Коктебеле не прекращались малые мистификации. Уже при мне Волошин однажды так разыграл Эренбурга, что недавние друзья рассорились навсегда.

Если верить Осипу Мандельштаму, то и вера в приметы была вызвана у Волошина потребностью мистифицировать собеседников, эпатировать их...

Он, разумеется, эпатировал и тех многочисленных дачников, что попадали до революции в Коктебель. Привлекали дачников главным образом слухи о чудаках-поэтах в этом тишайшем уголке Восточного Крыма.

Коктебель -- деревушка под Феодосией. Болгары называли ее Кохтебели. Кажется, в переводе это означает "страна синих гор". Деревушка протянулась, далеко отступая от берега, а несколько дач --Юнге, Дейши-Сионицкой" (известной когда-то певицы), Максимилиана Волошина -- у самого моря. Чуть подале -- дача Григория Петрова, некогда гремевшего на всю Россию священника-расстриги, члена Государственной думы, талантливого публициста и лектора. Во время первой мировой войны его статьи в газете "Русское слово" пользовались невероятным успехом. Помню вопли газетчиков на улицах города. "Русское слово"! Статья Петрова!" Петров уехал из Коктебеля еще до окончательного разгрома Врангеля. Одно время он выступал с лекциями в Болгарии.

Викентий Викентьевич Вересаев жил на своей даче у шоссе на отлете. Поэтому дачу его грабили чаще всех прочих дач.

Бывали и живали, в Коктебеле и другие писатели и поэты. В мое время жила там очень известная когда-то, а ныне почти забытая поэтесса Поликсена Сергеевна Соловьева-Аллегро. В юные мои годы не бывало ни единой хрестоматии без стихотворений Соловьевой-Аллегро. Любой гимназист или гимназистка помнили ее имя,-- заучивать стихи Соловьевой-Аллегро задавали нам на дом.

Обитателями Коктебеля бывали в разные времена знаменитые и вовсе не знаменитые художники и актеры. Но более всех любили его поэты.

Однако, кто бы ни жил здесь, крошечный, тихий и нисколько не похожий на нынешний "курорт" Коктебель был известен прежде всего как местожительство чудака-поэта Максимилиана Волошина.

Он прожил здесь много лет -- большую часть своей жизни, кажется, четыре десятилетия с конца прошлого века. Волошин и Коктебель стали неотделимы один от другого. Волошин всерьез говорил, что сама природа запечатлела его образ на скалах Карадага. Каждый, кто вглядывался в очертания нависшего над морем Карадага, неизменно видел в этих очертаниях профиль Волошина. Поэт принимал это сходство как нечто закономерное, такое, чего не могло не быть. Он писал о своем Коктебеле:

       И на скале, замкнувшей зыбь залива, 
       Судьбой и ветрами изваян профиль мой... 

<...> Коктебель был делом всей его творческой жизни. Дача Волошина стояла и по сей день стоит почти у самого берега. Она напоминает корабль, и легкие деревянные галерейки, опоясывающие ее второй этаж, как и во дни жизни Волошина, еще называются "палубами".

Дача -- легкий, перепончатокрылый кораблик на суше, легкокрылое Одиссеево суденышко на приколе. Того и гляди -- отчалит и заскользит, подгоняемое соленым ветром, по синей зелени волн Срединного моря -- Маре интернум (Mare internum) -- на запад солнца, куда-нибудь к знакомым островам Балеарским, исхоженным корабельщиком Максимилианом в его молодые годы. И дальше -- к геркулесовым столбам Гибралтара, за которыми кончается мир. Он мал, прост, прекрасен и ясен, этот эллинский, легкий мир коктебельского корабельщика.

Чуть подале от берега -- дом, строенный матерью Максимилиана Волошина. В строительство этого дома поэт не вмешивался: мать строила, как ей нравилось. Позднее он упрекал ее, мол, придумала дом неудачно: вся середина его пропадала без толку из-за ненадобно большого проема лестничной клетки.

Обычно в этом доме селились приезжавшие на лето из Москвы и Петербурга поэты.

Одна из комнат надолго сохранила название "гумилевской" -- в ней останавливался Николай Гумилев. <...>

Волошин не походил на свою мать -- невысокую, сухую, с острым птичьим лицом, с короткими, полными седины волосами, в черном казакине из легкой материи и в свободных из той же материи шароварах. В литературной колонии Коктебеля в ту пору в шароварах ходили все старые женщины. Когда Поликсена Сергеевна Соловьева-Аллегро поздно вечером принесла мне в неосвещенный дом стихи для нашего альманаха "Ковчег", я принял ее за мужчину.

Они походили на старых татарок -- эти коктебельские седеющие женщины в черных, раздувающихся на ветру шароварах. Пра с ее посохом и гортанным голосом -- ни дать ни взять татарская ворожея. Да кабы не безукоризненный французский язык и тонкое знание поэзии -- русской, персидской, французской, античной,-- чем не татарка! <...>

Как-то я сидел с нею вдвоем <...> на верхней "палубе" у входа в мастерскую поэта и художника. Он с матерью жил во втором этаже дачи-корабля. Пра спросила, читал ли я уже "Двенадцать" Блока. В белогвардейский Крым поэма пришла с опозданием -- ее только что издали в Симферополе. В Коктебеле и в Феодосии по рукам ходили два или три экземпляра поэмы. Мне удалось едва только перелистать крохотную книжечку -- владелец ее дал мне книжечку подержать в руках не больше минуты.

-- Да зачем же вы позволили ему отобрать ее? Вы знаете, что это такое? Это произведение ге-ни-альное! Ге-ни-аль-ное! Эта поэма -- великая. Слышите, что я говорю вам? Ве-ли-икая поэма. Мы с Максом читаем и перечитываем ее!

И вдруг жестким гортанным голосом принялась наизусть читать блоковские "Двенадцать". В манере ее читать было нечто сходное с манерой чтения сына: она твердо подчеркивала согласные, не скандировала, не пела -- ковала строку. <...>


Ссылки по теме


Эмилий Миндлин. Из книги «Необыкновенные собеседники». Часть 1
Эмилий Миндлин. Из книги «Необыкновенные собеседники». Часть 3

Написать комментарий

Максимилиан Волошин - русский поэт

БиографияАвтобиографииВоспоминания современниковСтатьиСтихотворенияПереводыЛитературная критикаНовости

©Кроссворд-кафеВсе проекты