Максимилиан Александрович Волошин. Жизнь и творчество русского поэта

      Когда Буонаротти вошел в Сикстинскую капеллу,
      Он насторожился,
      Как бы прислушиваясь,
      Потом измерил взглядом высоту, -
      Шагами расстояние до алтаря,
      Обдумал свет, сочащийся сквозь окна,
      И то, как надо взнуздать и укротить
      Крылатых и ретивых коней своей работы...
      Затем ушел до вечера в Кампанью.
      
      И линии холмов и массы гор
      В его мозгу теснились могучими изгибами,
      В узлистых и разлатых деревьях,
      Изогнутых и скрюченных от ветра,
      Он видел напряженье спины, изгибы торсов,
      И порывы простертых к небу рук...
      В эти минуты в глазах его всё человечество -
      Движенья, жесты, позы - принимало
      Расширенный и полный облик всех вещей.
      Он возвратился в город ночью,
      То торжествующий, то недовольный собою,
      Потому что ни одно из прожитых видений
      В душе его не умиротворилось в статую.
      На следующий день пред вечером
      Недовольство в нем прорвалось, подобно грозди
      Черных виноградин,
      И к папе пошел он ссориться:
      "Зачем он - Микельанджело - ваятель
      Выбран, чтобы писать по влажной штукатурке
      Святую легенду на потолке часовни?
      Сикстинская капелла темна и плохо построена:
      И самый яркий день в ней не разгонит ночи!
      И что за толк трудиться над темным потолком,
      Чтоб мрак расцвечивать и сумрак золотить?
      И наконец, откуда и кто ему доставит балки
      Для подмостков такой величины?"
      Папа, не меняя выраженья лица, ответил:
      "Я прикажу срубить мой самый крупный лес".
      
      И Микельанджело ушел обратно в город,
      Враждебный папе, миру, людям, и ему казалось,
      Что в закоулках дворца, скрываясь в тени,
      За ним следят враги, заране осуждая
      Неистовство, и мрачность, и величье
      Нового творенья, что зрело в его душе.
      Стал сон его одним огромным взмывом
      Трагических телодвижений, вздымавшихся в мозгу.
      Он с вечера ложился на спину на ложе,
      И нервы продолжали гореть во время отдыха;
      Он весь звенел, дрожащий, как стрела,
      Вонзившаяся в стену.
      Чтоб растравить еще свои обиды ежедневные,
      Он распалялся страданьями и просьбами своих.
      И грозный мозг его, казалось, был пожаром
      Огней снедающих и пламеней грозящих.
      
      Но чем сильней его страдало сердце,
      Чем глубже проникали горечь и обида,
      Чем больше ставил он препятствий самому себе,
      Чтоб задержать миг молнии и чуда,
      Внезапно преображающий работу,
      Тем полнее зрело в душе
      Творенье пламенеющее и мрачное,
      Чье торжество и страх он нес в себе.
      
      То было в мае; звонили к утрене;
      Он, наконец, вернулся в Сикстинскую капеллу.
      Силой мысли
      Он собрал свои идеи в связни:
      Группы резкие и четкие, и линии широкие и ясные
      Пред оком зыбились в спокойном ровном свете.
      Подмостки были построены так крепко,
      Что могли вести на небо,
      Широкий, ясный свет сиял под сводами,
      Лаская выгибы и зажигая стены;
      Микельанджело взбежал по сходням,
      Легкий, шагая через три ступеньки.
      Новый пламень разгорался под веками,
      Пальцы с лаской ощупывали камень,
      Который должен был одеться славой и красотой.
      Затем он торопливо спустился
      И твердою рукою двери
      Замкнул на ключ.
      
      Он затворился на дни, на месяцы, на годы,
      Свирепо охраняя неприступность и тайну
      Своей работы - одинокой и неисчетной;
      Каждый день с рассветом, той же тяжелой поступью,
      Он переступал порог часовни,
      И между тем как солнце вдоль стен описывало круг,
      Он, как поденщик, - молчаливый и яростный,
      Трудился над бессмертным созданием.
      
      Уже
      Двенадцать вспарушенных сводов замыкали
      Семь пророков и пять сивилл,
      Упорно проникавших в текст вещих книг,
      Незыблемо сковавший
      Живую зыбь грядущего.
      Вдоль по карнизу пронизанные светом тела
      Лепились дерзко, торсы их и спины населяли архитрав
      Цветущей зрелостью и осмугленной плотью.
      Пары нагих детей фронтоны подпирали;
      Гирлянды здесь и там тянулись фестонами,
      Змий медный выступал из глубины угла;
      Юдифь кичилась кровью Олоферна;
      Как зданье, рушился огромный Голиаф;
      И к небесам вздымалась казнь Амана.
      День ото дня, без отдыха, без срока,
      Без ошибок и без поправок, росло и утверждалось
      Творенье в стройной полноте;
      Вскоре
      Посередине свода развернулась книга Бытия:
      Бог, как атлет, боролся с предвечным хаосом,
      С водами и с землей;
      Солнце и луна двойной печатью отметили
      На пламенном и новом небе свои места;
      Иегова устремлялся в пространства,
      Повитый светами и бурями несомый;
      Небо, море и горы жили мощной жизнью -
      Широкой, медленной и строго размеренной;
      Ева в изумленьи перед своим творцом,
      Сложивши руки, колена преклоняла;
      Адам же чувствовал перст Бога ревнивого,
      Касающийся пальцев, - призыв к деяниям;
      Каин и Авель готовили дары;
      А Искуситель, став женщиной, тяжелой грудью
      Украшал властительное древо;
      Под золотыми лозами заветного точила
      Ной опьяненный преклонялся к земле;
      И черный Потоп распростирал в полете
      Крыло воды над лесом и землею.
      
      В работе титанической, что он вершил один,
      Иеговы пламенем горел Буонаротти;
      Он создавал искусство сверхчеловечное;
      он населил плафон свой новой расой
      Существ великих, неистовых и мыслящих.
      Гений его сверкал суровый и судорожный,
      Подобный духу Данта и Саванароллы;
      Уста, что он отверз, вещали слова иные,
      И очи, им разверстые, провидели иные судьбы;
      Под лбами вознесенными и в гордых торсах бился
      И рокотал его глубокий, его великий дух;
      Он пересоздал по-своему и мир, и человека.
      В холодный осенний день
      Узнали, наконец,
      Что работа в Сикстинской капелле окончена
      И удалась.
      
      И стала хвала расти, подобная приливу,
      Волнами страстными и рокотом широким.
      Но папа Юлий Второй молчал.
      Его молчанье было как ожог.
      И мастер снова ушел в свое уединенье.
      Он с радостью вернулся к старым своим мученьям,
      И гнев, и гордость, и непонятная тоска,
      Обиды, подозренья
      Устремили снова
      Свой ураган трагический сквозь душу
      Микельанджело.

      Перевод Максимилиана Волошина